Улыбка

Улыбнуться мне можно лишь восемь раз. Каждая улыбка приближает кончину. Восьмая – роковая, последняя.

Почему восемь? Хотелось бы знать. Отчего одним суждено сделать ровно три миллиона двести сорок тысяч вдохов, у других сердце бьется лишь семь миллионов семьсот семьдесят тысяч четыреста пятьдесят три раза? Я лишь догадываюсь, кто может ответить на эти вопросы. Смотрю на небо. Однако он не ответит. Он хочет, чтобы мы сами искали ответы.

Надо быть серьезным, более чем серьезным. Думая об этом, я невольно опечалился.

Первый раз я улыбнулся, увидев свою мать. Она тоже улыбалась, глядя на меня. Мы долго смотрели друг на друга и искренне радовались. Какие у нее были красивые глаза! Они искрились, излучали тепло и доброту. Она издавала какие-то смешные звуки, чтобы позабавить меня, нежно дотрагивалась до моего лица, мягко гладила мою голову, с благоговением обнимала и целовала меня. Я ощущал удивительно родное и приятное тепло, и мне было так хорошо. Я больше никогда не видел маму такой радостной. Вглядываясь в ее глаза, я замечал какую-то трудноуловимую печаль, и это сильно тревожило меня. С каждым днем печаль эта становилась заметнее. Мать дала мне жизнь и безмерно любила меня, но она что-то знала или предчувствовала. Однажды, притворяясь спящим, я разглядел, как она стояла надо мной, произносила ласковые слова и обливалась горькими слезами.

Второй раз я улыбнулся, заметив Солнце. Я был потрясен его красотой, величием, могуществом, добротой. Это было нечто невероятное. Я купался в солнечных лучах, ловил его оттенки, играючи, открывал и закрывал глаза, рот и весело, от всей души смеялся. Как это было чудесно! Солнце играло со мной, дарило свет, переливалось невероятными цветами, гладило мое лицо. Но неожиданно я заметил его глубокую печаль, которую оно всячески пыталось скрыть. О, да, я понял: пройдут какие-то миллиарды лет, и Солнца не станет. С ним исчезнут и все те, кто существовал благодаря его лучам, энергии. Мне показалось, что Солнце переживало за себя и других, из-за этого порой нервничало и вело себя неровно, и его пятна свидетельствовали о глубоком беспокойстве. Я остро почувствовал, каким великим благом является свет, и радовался ему, но начал грустить, ощутив его скоротечность.

Моя третья улыбка была связана с дождем. Когда пошел дождь, мама почему-то раскрыла зонт. А мне было так хорошо от дождевых капелек.  Я наслаждался их звуком и глубинным смыслом. Дождь нес очищение, обновление, он соединял небо с землей, ему радовалась вся природа. Он был мягок, вкусен, содержал аромат облаков, энергию всего неба, в его блеске были заметны цветовые оттенки звезд. Дождь представлял собой воду, и я полюбил ее. Я понял, что сам в значительной степени состою из воды. Чем больше дождь падал на мое лицо, тем шире я улыбался. Ритмика дождя открывала новые глубины бытия и сознания, и я впадал в транс. Но вдруг осенило: я понял скоротечность жизни дождевых капелек, мимолетность даже самого продолжительного дождя. Капельки прыгают с неба с восторгом, а падают на землю с печалью. Они и омывали меня своими печальными слезами. Звук падения был звуком разрыва сердца.

Я не мог не улыбнуться, когда ветер стал играть со мной и заставил почувствовать воздушный поток. Кажется, ему особенно понравились мои волосы. Он то мягко дергал их, то причесывал по-своему, то ненадолго оставлял в покое. Вездесущий ветер был настоящим гонцом, он уведомлял меня об окружающем мире, доносил далекие запахи, звуки. Он заставлял меня то задерживать дыхание, то глубоко вдыхать воздух. Чтобы удивить меня, ветер неожиданно откуда-то принес ярко-белые снежинки. Я прыгал от радости, гонялся за ускользающими снежинками, пытался ловить их, а заодно и чудесные мгновения, подаренные благодушным ветром. Благодаря ветру я стал чувствовать воздух, ощущать и ценить возможность дышать чистым воздухом. Он все время двигался, ерничал, кружился, исчезал и вновь появлялся. Только уляжется, чтобы хоть немножко отдохнуть, дела вновь заставляли его подниматься, лететь. И откуда он только брал энергию и как только он не уставал. Мне показалось, что делал он это, чтобы развеять мою печаль и унять свою грусть от бесконечных скитаний. О, бедный ветер! Я был счастлив, посвятив тебе свою четвертую улыбку.

Пятая улыбка появилась при виде огня. Она не могла не появиться, когда я заметил это чудо природы. Огонь был окутан тайной, он был воплощением мистики, доисторических загадок. Полыхая, он принимал невероятные формы, предлагая разгадать их неуловимый и все время исчезающий смысл. Он завораживал, притягивал к себе, но при этом не подпускал близко. Первозданная, чистая энергетика. Чем больше я вглядывался в него, тем больше хотел смотреть. Глядя на него, можно было забыть обо всем остальном на свете, даже свою печаль. Но нет – вдруг я обнаружил, что его душа горела, пылала от волнений и тревог. Его что-то мучило, он от чего-то страдал. Может быть, от вечного горения? Чем он провинился? За что такая судьба? Я хотел протянуть руку, чтобы утешить его, но он сделал знак, и я остановился. «Не грусти, – подумал я. – Я же радуюсь, глядя на тебя». В ответ он стал танцевать с новой силой, и  танец этот был посвящен мне. Я подхватил танец и стал кружиться вокруг огня как первобытный человек. Невольно делая невероятные движения, я мистическим образом постиг, что это был танец предчувствия. Предчувствия чего-то непонятного, но неминуемого.

Я осознал, что конец может наступить скоро. В моем распоряжении оставались лишь три улыбки. И я решил не растрачивать их. И тут же широко улыбнулся, почувствовав окружающую природу. Как я мог не улыбаться тому хрупкому растению, милому дереву, нежной траве? Как я мог не разразиться смехом, заметив любопытный взгляд пробегающей мимо лошади или ленивую морду сторожевого пса? Я вдруг осознал, насколько человек органически вплетен в мир растений и животных. Или, наоборот, растения и животные органически вплетены в человеческий мир. Нет, это был общий мир, и он был прекрасен и гармоничен. Вид бутона розы ввел в экстаз – я, кажется, вскричал от жгучего наслаждения и оказался чуть ли не на седьмом небе. Но тут же я приметил другой цветок, вянущий, и моя шестая по счету улыбка стала исчезать. Судя по всему, еще недавно этот цветок был красивейшим созданием. Теперь он остро переживал потерю свежести и совсем не хотел засыхать. Цветок отчаянно цеплялся за образ своей роскошной молодости, но был бессилен что-либо изменить, и облик его наполнялся морщинами и печалью. «Прощай, цветок!» –  загрустил и я.

Моя седьмая, предпоследняя улыбка появилась, когда я дотронулся до земли. Я в изумлении щупал глину, с упоением гладил камушки, восторженно пропускал песок сквозь пальцы. Я почувствовал свое родство с землей, понял, что вышел оттуда и вернусь туда же. Упав ниц, я поцеловал родную землю. Это было святое место, оно соединяло жизнь и смерть, разделяло посюстороннее и потустороннее. Каждый камень, каждая песчинка имели свой неповторимый облик, свой характер и историю жизни. За их твердостью скрывались тонкий внутренний мир, отзывчивость, целительная душевность, способная помочь людям. Особенно податливой была глина – она с готовностью оставляла на себе следы, принимала любую форму, была готова всячески услужить всем. Но внезапно я почувствовал небывалую усталость земли. Она устала не только физически – от миллиардов лет топтания, вспахивания, насаждения химикатов и солей, но и душевно: как больно было ей, давая жизнь и питание растениям, животным и людям, принимать обратно их мертвые тела, видеть их разложение, впитывать их останки. Я опечалился, увидев ее глубокое горе и безысходность.

Оставалась последняя улыбка, и я знал, что мне надо остановиться, сдерживать себя. Грусть является лучшим, наиболее надежным способом продолжения жизни. И не надо искусственно печалиться – ведь ее хватает везде и во всем. Жизнь устроена так, и я старался принять ее такой, какая она есть. Я ходил с такими мыслями, пока в  один прекрасный момент не увидел незнакомца. Я был просто поражен. До этого я видел только свою мать, и даже не представлял, как выглядят другие люди. Или совсем позабыл того, кого, может быть, видел мельком. Я не знал, кто он такой и что здесь делает. Он откуда-то торопливо шел, опустив голову, и приближался ко мне. Да, какое же прекрасное создание – человек! Это же замечательно, что я могу пообщаться с ним. Я понял, что человек должен жить среди людей, и это самая естественная и необходимая для него среда. Да, человек создан для счастья, и счастье он может найти лишь среди себе подобных. Я наполнился радостью и широко улыбнулся.

Тут человек замечает меня и останавливается. «А чего улыбаешься, – я же человек», – говорят его глаза, наполненные печалью. Несколько мгновений мы молча смотрим друг на друга и проникаем в мысли друг друга. Он вспоминает, что ему осталось сделать еще тысяча триста сорок девять шагов, и радостно шагает прочь. А с моих губ начинает исчезать последняя улыбка. Но я стараюсь философски относиться к жизни – ведь не миновать того, что суждено быть. Закрываю глаза, и вдруг замечаю какую-то внутреннюю улыбку глубоко в себе. Это мягкая, добрая, снисходительная, смиренная, всепрощающая и всепонимающая улыбка, и я каким-то образом догадываюсь, что отныне могу вечно улыбаться этой глубинной улыбкой. Для этого вовсе не нужно иметь физическое лицо.

О, боже, что за пытка – вечно улыбаться?

Ха-ха-ха! – слышу я чей-то страшный хохот. Это был вселенский смех, которому не было начала и конца.